тестовый баннер под заглавное изображение
Видать, приперло горемыку. Оказался на мели? Уволен? Не сумел приспособиться к жестким временам? Не владеет хорошо оплачиваемым профессиональным навыком? Сшибает деньгу там-сям, перебивается случайным доходом? В солидном возрасте нелегко поспешать на побегушках. Кто моложе, развозят заказы на самокатах, байках, мопедах, скутерах, оно быстрее и энергетически незатратнее. А этот? Не в ладах с мобильно-компактными средствами передвижения? Тяжел для велосипедного седла? Грузен и неувертлив для самоката? Крутить педали и маневрировать на шатком троне с моторчиком не обучен? Трюхает на своих двоих. Никчемный экземпляр! Незавидная доля…
Подумалось: такими рано или поздно становятся все. В злополучном разносчике пиццы увидел себя. Сам он разве не в аналогичной ситуации? Конечно, уровень разный, несопоставимый. Но если грубленно — тот же аут. Швах. Ловил на себе сочувственные взгляды, словно на лбу клеймо: отбракован, выброшен… Не нужен (даже гипотетически) никому. В кафе три девчонки за столиком, с вазочками мороженого, обхихикались: дедушка из прошлого сунулся не по его летам тусовку…
А на старте складывалось идеально. Оглядываясь, отчетливо это видел. Сопутствовала удача. Но в пылу и ажиотаже успеха не замечаешь и не ценишь везения, привыкаешь к фарту. Считаешь само собой разумеющимся. Логичным. «Так и должно быть. Как по нотам. Так и должна течь жизнь, развиваться ситуация, так она и должна катиться. Поступательно, по нарастающей…»
Родители взращивали веру в разумность сущего, в незыблемость и мудрость обязательных — общих для всех — нравственных законов. Эта вера стала основой представлений о мире. Он бы и хотел (впоследствии) изменить внушенные убеждения, да не мог. Затверженные постулаты, конечно, были ошибочны, мешали объективно оценивать людей и поступки, толкали к заведомым проигрышам, подсказывали несообразные решения. Вокруг разверзалось всечеловеческое сумасшествие (догадка пугала), но продолжал отстаивать неприменимые к реальности постулаты. Возможно, изъян гнездился в собственном мозгу… Но нет, сумасшествие происходило снаружи. Разумеется, сумасшествие. Как еще назвать подминающий абсурд!
Сослуживец, захлебываясь, упиваясь восторгом, рассказывал, как по утрам с боем берет место в автобусе, чтобы доехать на работу:
— Врываюсь, отталкиваю бабу беременную, сажусь и утыкаюсь в окно. Или газетку читаю…
Обалдевал. Был (до определенного момента) уверен: люди понимают жизнь одинаково, исходят из одинаковых договоренностей — знают, что хорошо, что плохо, изумлялся, когда открывалось: большинство поступает вне совести, порядочности, здравого смысла.
Не ставил себя выше других, не кичился собственной правильностью. Но был собою отчасти горд. Своим обликом. Манерой держаться. Заслуженным карьерным рывком. Суть происходящего, его вектор ухватывал мгновенно, умел удачно подбросить шутку, подать нужную деловую реплику, произнести пафосный доклад. Ужас охватывал, когда воображал, сколь скучным, нудным, недалеким мог (или не мог?) родиться… Мог явиться на свет и предстать перед всеми (не сознавая позорной голизны) неуважаемым долдоном, лишенным чувства юмора дундуком… Сколько таких вокруг! Униженных и унижаемых, вынужденных угождать, прислуживать тем, кто умнее. Сравнивая (и поеживаясь при этом) себя с окружающими, приходил к удовлетворительному выводу: превосходит многих. Выделяется из однородной серой массы. Комичным и драматичным в этом торжестве махровой всечеловеческой глупости казалось неумение людей видеть себя со стороны, не понимать несоответствие своих претензий и амбиций реальным потенциям.
Готовился к еще более ослепительному, еще более вдохновляющему восхождению.
Дождался…
Первоклассного аса, специалиста экстра-класса отшвырнули. Как ту беременную в автобусе. Ничего не объясняя. Сам дотумкивай. И дотумкивать-то нечего. Воцарилась, пустила корни новая поросль. Сплошь нахальные неумехи. (Он не злобствовал, но так и есть: дилетанты.) А он по-прежнему исходил из неоспоримого: руководитель не должен быть дремуч, нагл, шпанист. Но набежала-то именно шушера мелкого, как на подбор, калибра, взасос спаянная: вась-вась, мур-мур… Полагал: у него достаточно персональных заслуг. Он в них как в броне. Нагрянувшим не нужны оказались чужаки: самим надо грести, хапать из кормушки.
Любых размеров человеческий улей подчиняется одинаковым для всего хомо-сапиенсного сообщества правилам. Людям свойственно сберегать привычный микромир, консервировать сложившийся хрупкий комфорт, норовящий разрушиться, истаять, испариться. Это — естественный рефлекс, отчасти защитный, отчасти сентиментальный, рациональный в своей инерционности. Страх утраты стабильности, боязнь нового (даже Нового года!), опасение непредвиденных конфронтаций внутри уравновешенного коллектива, нежелание накликивать, создавать и преодолевать ненужные трудности, а они неизбежны в условиях нарушенной коммуникабельности. Законы, заветы и порядки недаром опробуются и шлифуются на протяжении веков, поверяются драгоценным личным опытом, передаются от поколения поколению.
Проще и сподручнее отторгнуть постороннего. А самим, на фоне затаптывания лузера, гарцевать, самоутверждаться, фуфыриться. Плевать, что ас. Прежние заслуги не в счет. Асы стали лишними.
Зато появилось время поразмыслить. Повспоминать. Укорить — прежде всего себя. За недальновидность. Неготовность к переменам.
Воспитывался интеллигентными бабушками и дедушками, вращался в салонных эмпиреях, варился в насыщенном бульоне знаний…
Ну, а если бы рос в провинции… Запропал бы. Сгинул бы, скис, может, спился бы: ни круга общения, ни кругозора. Не пробился бы сквозь препоны тупых идеологических табу, не продрался бы сквозь нагромождения косности, заслоны предрассудков и ханжеств. И в столичной клоаке (надо быть объективным) не сумел бы протыриться, ни сил, ни ума не хватило бы. Счастье, отец занимал солидное кресло, высокий пост, видное положение, устроил в институт, внедрил в подведомственную структуру.
Перемещения из коллектива в коллектив (детский сад, двор дома, школа, институт, работа) оставляют неизгладимый след, налагают неповторимый отпечаток… В старших классах был звеньевым, в институте возглавлял ядро курса, входил в комсомольское бюро, выступал в самодеятельном театре — всегда на виду, всегда в ореоле. Сливки общества держались сплоченно (так же, как сегодняшние новые), продвигались единым клином и удерживали верховодские позиции. Второй малый мирок его общения — два приятеля по спортивной секции, оба не москвичи, но зацепились в Белокаменной, построили бизнес, преуспели. Третий мирок состоял из единственной планеты — Ларисы. С ней виделся часто.
Но жену взял из привилегированного клана. Попадись хабалка, нюха, пошлая дура — покатился бы под откос, пустил наперекосяк достигнутое, скольких его знакомых стервы-бабы довели до ручки, подорвали силы и веру в звездное предназначение. Таким и покровительство крупных боссов не помогало. Жена поддерживала, создала прочный уютный гостеприимный тыл, оборонительный окоп. У кого из успешливых нет врагов и завистников? Выстоял…
Но повернулось… Непредсказуемо… Вышибли с насиженного насеста. Попросили вон. Если использовать язык официантов.
И началось хождение по адским мукам, тщетный поиск союзников и спасителей. Все некогда могущественные представители трех мирков стали бывшими… Они и прежде регулярно пересекались — кто-то с кем-то чаще, кто-то с кем-то реже — но толклись в одной ступе, на одном пятачке, диффузия была неизбежна. Теперь скопом оказались за бортом. Искал помощи у них, они — у него, зная, что у каждого обломы и фиаско. Никто не виноват в смене общественной формации. Разом рухнуло годами возводимое здание. «Было так, стало эдак…» Вот и вся правда о жизни.
Возможно, что-то в нем сохранилось от прежней залихватскости и ухватистости, от начальственной стати (ничто в подлунном мире не исчезает бесследно!), возможно, что-то в облике пронзало женщин, пытались отыскать объяснение (опираясь на мгновенно уловленные чутким оком приметы) всколыхнувшей загадке, но видели остов трухлявого пня.
Не мог забыть: стремительно шла, нет, летела на крыльях юная фея — в распахнутой белой шубке, с роскошными распущенными каштановыми волосами, уверенная в себе и своей непререкаемой власти над мужским стадом, он замер, сраженный, охваченный откровенным плотским призывом, она замедлила шаги, увы, быстро отрезвела, беспощадно и сожалеюще оценила контраст возрастного несовпадения, разверзлась головокружительная пропасть — не преодолеть!
С еще одной обменялся понимающими флюидами (или вообразил, что обменялся?) сквозь боковое стекло притормозившего роскошного лимузина, когда ждал зеленого светофора возле пешеходной «зебры», она сидела на пассажирском месте и продолжала говорить с водителем (любовником? супругом?) — восхитительная, изящная, если бы на жизненном пути встретилась такая, бросил бы жену, подчинялся бы малейшему капризу, лишь бы заполучить, но печально констатировал: при обилии адюльтеров, попадались большей частью такие, от которых следовало опрометью бежать… Да и стоит ли затевать фривольности, коль за каждым углом подстерегают беды, подкарауливают разочарования?
Он шагнул к потному разносчику пиццы и протянул ему купюру:
— Брат, мне тоже несладко…
Тот отпрянул, выпучил и без того лезущие из орбит глаза:
— Чего надо? Я не нищий. Тебе не ровня. Внуку помогаю, внук студент, экзамен сдает, вот и взял отгул, его подменяю, он местом курьера дорожит, хочет за собой сохранить. Кыш, жулик, пролаза, рвань, иначе полицию позову!
